Есть расхожее мнение: писатели, особенно классики русской литературы, это некие небожители, мудрецы, смотрящие на этот суетный мир из башен из слоновой кости. И им чуждо многое из того, что характерно для простых смертных: стремление к деньгам и прочие «низменные инстинкты». На самом деле это конечно же предубеждение. Чтобы убедиться в этом, мы почитали письма Антона Павловича Чехова, которые позволяют иначе взглянуть на реальную жизнь писателя.

«В расстёгнутой жилетке и без галстуха»

Эпистолярный жанр признан одним из направлений литературы. По письмам можно изучать даже отдельные исторические эпохи: вспомним знаменитую переписку Ивана Грозного с князем Курбским. Поэтому многие писатели именно так и относились к своей переписке: они подозревали, что эти строки войдут в их собрания сочинений и считали свои записки частью собственного творчества.

Что же касается Антона Павловича, то, по мнению литературоведов, он подобными комплексами не страдал. То есть писал «для себя», для своих адресатов. Прозаик считал проявлением невоспитанности не отвечать на письма, хотя бы коротко, в двух строках. Поэтому его эпистолярное наследие насчитывает порядка 4400 единиц.

Титульный лист прижизненного ПСС, 1903

Послания Чехов писал почти ежедневно в течение двадцати девяти лет. По его признанию, при этом он чувствовал себя «в расстёгнутой жилетке и без галстуха». Таким образом именно письма дают представление об Антоне Павловиче Чехове как о человеке. Давайте посмотрим, о чём именно писал любитель краткости.

О работе

Писатель называл своё творчество работой. Да-да, работой, которая приносит прежде всего деньги. Это та самая забота о хлебе насущном, характерная для любого рядового трудящегося человека.

В редакции «Русской мысли»: стоят — А. П. Чехов и В. А. Гольцев,
сидят — М. Н. Ремезов, М. А. Саблин, И. И. Иванюков, В. М. Лавров, И. Н. Потапенко

Хлеб этот, по признанию Чехова, нелёгок. В письме к своему дядюшке М. Е. Чехову прозаик признаётся:

«Работа у меня нервная, волнующая, требующая напряжения… Она публична и ответственна, что делает её вдвое тяжкой…».

Более того, это даже напоминает какую-то служебную рутину:

«Работать и иметь вид работающего человека в промежутки от девяти часов утра до обеда и от вечернего чая до сна вошло у меня в привычку, и в этом отношении я чиновник. <…> Во мне огонь горит ровно и вяло, без вспышек и треска <…> я разлюбил видеть свои произведения в печати, оравнодушел к рецензиям, к разговорам о литературе, к сплетням, успехам, неуспехам, к большому гонорару…».

Здесь можно явственно заметить: писатель переживает определённый творческий кризис и даже психологический надлом. По счастью, это не стало для него мейнстримом.

И всё же художник и… психолог

Строки этого письма давно разобраны литературоведами на цитаты. В них признанный мастер слова сравнивает свою «работу» с творчеством «художника-психолога».

«Художник должен быть не судьёю своих персонажей и того, о чём говорят они, а только беспристрастным свидетелем. <…> Моё дело только в том, чтобы быть талантливым, то есть уметь отличать важные показания от неважных, уметь освещать фигуры и говорить их языком. Щеглов-Леонтьев ставит мне в вину, что я кончил рассказ фразой: „Ничего не разберёшь на этом свете!“. По его мнению, художник-психолог должен разобрать, на то он и психолог. Но я с ним не согласен. Пишущим людям, особливо художникам, пора уже сознаться, что на этом свете ничего не разберёшь, как когда-то сознался Сократ и как сознавался Вольтер».

Здесь у Чехова заметен и философский вектор — некий тезис о непознаваемости мира, о сущности бытия.
Ну а это в определённом смысле философское высказывание Чехова об изменчивости погоды, которое он также сделал в одном из писем:

«Погода у нас занимается проституцией».

Чехов в Мелихове с таксой Хиной (1897)

К штрихам портрета писателя как философа следует добавить и его безоговорочную веру в цивилизацию, культуру, художник возлагал на это большие надежды. Вот знаковые строки: «…в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и в воздержании от мяса».
И вот ещё: «Увы, никогда я не буду толстовцем! В женщинах я прежде всего люблю красоту, а в истории человечества — культуру, выражающуюся в коврах, рессорных экипажах и остроте мысли».

«Я выше женитьбы!»

Что ещё ценил писатель в представительницах прекрасного пола, в своих музах?

Чехов и Ольга Леонардовна Книппер в мае 1901 года

Весьма показателен в этом плане его роман с певицей, актрисой (её дарование проявилось и во многих других областях) Лидией Мизиновой. Она любила Антона, он дорожил её чувством, но взаимностью не отвечал. Она писала:

«Мне так хочется Вас видеть, так страшно хочется этого… Мне надо, понимаете, надо знать, приедете ли Вы и когда, или нет. Всё равно, только бы знать. Ведь мне осталось только три-четыре месяца Вас видеть, а потом, может быть, никогда».

Сверху: Иван, Александр, Павел Егорович. Второй ряд: М. Корнеева, Лика Мизинова, Мария, Евгения Яковлевна, Серёжа Киселёв. Снизу: Михаил, Антон. 1890 год

И вот ответ:

«Что за мерлехлюндия, Лика? Мы будем видеться не три и не четыре месяца, как Вы пишете, а сорок четыре года, так как я поеду за Вами или, проще, не пущу Вас. Будем видеться, пока не прогоните». И ещё: «Ах, прекрасная Лика! Когда Вы с рёвом орошали моё правое плечо слезами (пятна я вывел бензином) и когда ломоть за ломтем ели наш хлеб и говядину, мы жадно пожирали глазами Ваше лицо и затылок».

Так шутил Чехов — шутил и шутил, но всё-таки давал ей призрачную надежду.

«Лика» ставила ему в вину равнодушие и эгоизм. Что он «ест, спит и пишет в своё удовольствие».

«Милая Лика, Вы выудили из словаря иностранных слов слово эгоизм и угощаете им меня в каждом письме. Назовите этим словом Вашу собачку. <…> Что касается писанья в своё удовольствие, то Вы, очаровательная, прочирикали это только потому, что не знакомы на опыте со всею тяжестью и угнетающей силой этого червя, подтачивающего жизнь…»

А вот отношение Чехова к такому серьёзному шагу как женитьба:

«<…> очевидно, у Вас есть невеста, которую Вам хочется поскорее сбыть с рук; но извините, жениться в настоящее время я не могу, потому что, во-первых, во мне сидят бациллы, жильцы весьма сумнительные; во-вторых, у меня ни гроша, и, в-третьих, мне всё ещё кажется, что я очень молод. Позвольте мне погулять ещё годика два-три, а там увидим, — быть может, и в самом деле женюсь. Только зачем Вы хотите, чтобы жена меня „растормошила“? Ведь и без того тормошит сама жизнь, тормошит шибко».

В плане брачно-семейных отношений Чехов действительно считал себя «возвышенней» простых смертных.

«На Ваш вопрос, заданный сестре: женился ли я? отвечаю: нет, чем и горжусь. Я выше женитьбы! Вдова Хлудова (плюющая на пальцы) приехала в Москву. Спасите меня, о неба серафимы!», — писал он в одном из писем.

Видимо, он подсознательно опасался, что семейные хлопоты, пресловутый быт поставят крест на его творческих замыслах — придётся упроститься в «работе», превратившись действительно в «чиновника» от литературы.

Эти же воззрения разделялись и представителями окружения Чехова; прозаик Виктор Билибин так писал ему 28 августа 1886 года:

«<…> Вы спрашиваете моего совета насчёт Вашей женитьбы. Отвечу словами ап. Павла, который сказал: “Могий вместити, да вместит… оженившийся печётся о мирском, како угодить жене; не оженившийся печётся, как угодить литературе”».

О хлебе насущном

Ещё одна строка Священного Писания — «Хлеб насущный даждь нам днесь» — как нельзя лучше характеризует борьбу писателя за существование, для чего, как уже отмечалось, ему приходилось работать порой на износ.

«Денег, повторяю, меньше, чем стихотворного таланта. Получки начнутся только с 1-го октября, а пока хожу на паперть и прошу взаймы <…> Работаю, выражаясь языком Сергея, ужжасно, тшшесное слово, много! Пишу пьесу для Корша (гм!), повесть для „Русской мысли“, рассказы для „Нового времени“, „Петербургской газеты“, „Осколков“, „Будильника“ и прочих органов. Пишу много и долго, но мечусь как угорелый: начинаю одно, не кончив другое… Докторскую вывеску не велю вывешивать до сих пор, а всё-таки лечить приходится! Бррр…».

То есть одним литературным ремеслом было не прокормиться! Приходилось делать ставку и на изначальную профессию врача. Деньги нужны были Чехову и чтобы чувствовать себя состоятельным как мужчина, причём в самом прямом смысле:

«<…> Приближается весна, дни становятся длиннее. Хочется писать, и кажется, что в этом году я буду писать так же много, как Потапенко. И деньги нужны адски. Мне нужно двадцать тысяч годового дохода, так как я уже не могу спать с женщиной, если она не в шёлковой сорочке. К тому же, когда у меня есть деньги, я чувствую себя как на облаках, немножко пьяно, и не могу не тратить их на всякий вздор. Третьего дня я был именинник; ожидал подарков и не получил ни шиша».

Писатель страдал не только от страха безденежья, были и другие фобии, например, эпидемии, болезни.

«Боюсь тифа! — „кричит“ он в одном из посланий. — Понемножку болею и мало-помалу обращаюсь в стрекозиные мощи. Если я умру раньше Вас, то шкаф благоволите выдать моим прямым наследникам, которые на его полки положат свои зубы».

Чехов поступил на медицинский факультет Московского университета имени И.М. Сеченова

И здесь вновь проскальзывает нотка безнадёги, связанной с безденежьем, которое поразит уже потомков.

«Одиночество — скука!»

Эта строка современного произведения песенного жанра вполне могла бы прийтись по душе и Антону Павловичу — «скука» проходит красной нитью через многие его письма:

«<…>какая скука, какой это гнёт ложиться в девять час. вечера, ложиться злым, с сознанием, что идти некуда, поговорить не с кем и работать не для чего, так как всё равно не видишь и не слышишь своей работы. Пианино и я — это два предмета в доме, проводящие своё существование беззвучно и недоумевающие: зачем нас здесь поставили, когда на нас тут некому играть».

«Погода хорошая, Псёл великолепен, но мне скучно и разбирает злость», — писал он, будучи во власти семейных обстоятельств, не имея возможности куда-нибудь уехать. А душа рвалась на волю. «С каким удовольствием я поехал бы теперь куда-нибудь в Биарриц, где играет музыка и где много женщин!»; «Этак помрёшь и ничего не увидишь».

В 1889 году Чехов планировал поездку в Алжир, в Египет, которая, увы, не состоялась… знакомая и для нас картина.
Многие из чеховских строчек, написанных более столетия назад, как будто о современной повседневности, писательской в том числе. Тяжёлый, может быть, даже неблагодарный в материальном плане труд. Душевные терзания. И конечно же любовные чувства.